Елена Ляпота - Все, что смог [СИ]

И в конце концов, лед безверия и апатии дал-таки трещину…

Хотя Чеченец изо всех сил пытался это скрывать.

Они втроем — Данила, Настя и Чеченец — поднялись в квартиру. Настя засуетилась, разрываясь между двумя мужиками: одного следовало отправить в душ после тюремного «гостеприимства», другого — хоть поцеловать в знак радости. Хотя сейчас этой радости Настя почему-то не ощущала. Уж слишком злыми были у Данилы глаза.

Настя переоделась в домашний наряд — шорты и блузку, подбежала на минутку к зеркалу, подправила прическу, и поспешила на кухню. Святая обязанность любой нормальной бабы — мужика накормить, приласкать, — так он добрее будет.

Ужин прошел в зловещем молчании. Юра ел молча, обратив все внимание на пейзаж за окном. Он нарочно не общался с Данилой, не встречался с ним глазами, полностью игнорировал. Ему не нужно было ничего говорить, он и сам прекрасно понимал, как относится к нему сестрин жених.

Счастье сестры было для него святым. Но Данила ему совсем не нравился. Может, это была ревность? Может, опасение, что после свадьбы он окажется вышвырнутым вон, подобно бродячему коту, из жалости подобранным и беспощадно выкинутым на произвол судьбы, потому что обстоятельства изменились…

Данила ел нехотя. Его тошнило от одного вида калеки. Хотелось забрать Настю и как раньше, пойти с ней побродить по ночному городу, найти укромное место на природе, расстелить простыню и потешить луну и звезды неистовыми эротическими выкрутасами. Но, глядя на невесту, он понял, что сегодня ничего такого не будет. Настя смотрела, будто сквозь него и думала о своем. Что-то тревожило ее.

Когда Чеченец, наконец, встал из-за стола и убрался в свою комнату, Данила сгреб Настю в объятия и усадил на колени. Она поерзала, устраиваясь поудобнее и покраснела, задев бедром его ширинку, красноречиво говорившую об испытываемых им чувствах. Данила тихонько засмеялся и ухватился зубами за край воротника ее блузки.

— Знаешь, что я хочу с тобой сделать?

— Не сейчас, подождем, когда Юра заснет, — прошептала она.

— Поедем ко мне, — попросил он, — Я так соскучился.

— Не могу. Я не должна оставлять его одного.

— Опять? — едва не закричал Данила, больно сжав ее талию, — Что на этот раз? Ему что, сказку на ночь рассказать?

— Замолчи, — обиделась Настя, — У него действительно неприятности.

— А у меня единственная неприятность — это ты. Одна сплошная неприятность. Ты ничего никогда не хочешь, а на уме одно: «Юрочка, миленький, сю-сю-сю». Может, ты забыла, что я мужик?

— Не забыла, — холодно сказала Настя, — Если что не нравится, я не держу.

— Так сразу и «пошел вон»? — раздраженно сказал Данила и вскочил, чтобы уйти.

Настя отошла на другой конец кухни и прислонилась спиной к холодной кафельной стене. Может быть, она и перегибает палку. Но если бы Данила реагировал на все чуточку поспокойнее… Все было бы по-иному…

— Вижу, ты сегодня не в настроении. Завтра позвоню, — смягчившись, сказал Данила и даже попытался ее поцеловать.

Настя ответила слабо. Он покривился от разочарования и ушел. Все равно в этой квартире, где за стенкой спит этот урод, у него ничего не получилось бы. На прощание Данила громко хлопнул дверью. Хоть этого ему никто не запрещал.

Оставшись в одиночестве, Настя подошла к столу и застыла над неубранными тарелками и чашками. Сил заниматься хозяйством у нее не было.

Что-то было не так. Совсем не так. Почему она ведет себя, будто назло Данилу. Почему не хочет понять и принять какое-нибудь компромиссное решение.

Например, она могла спокойно поехать с ним к нему домой, оставив Юру отдыхать после пережитого стресса. Ничего — абсолютно ничего бы не случилось. И он рад был бы побыть один. Может, побренчал бы на своей гитаре, не опасаясь помешать ее сну…

Но она не хотела. Не хотела ничего делать. Почему?

Ответ был всегда один: сердце стучало как прежде. Видимо кровь бежала недостаточно быстро, и она, Настя, была всего лишь холодной рыбой. А может, любви вообще нет?

Настя покачала головой и вышла из кухни. Иногда можно позволить себе побыть неважной хозяйкой, если руки не поднимаются драить, вытирать, складывать…

Она постучала в дверь брата и тихонько вошла. Чеченец, как обычно, сидел с гитарой и задумчиво водил пальцами по струнам. Она опустилась рядом с ним на кровать и положила голову ему на колени.

— Юр, как ты думаешь, любовь есть? — спросила она.

— Есть, — ответил Чеченец, — Иначе нас давно бы уже не было.

— Мне почему-то в это не верится.

— Как знать, Настенька, может оно и к лучшему — никого не любить…

Настя ничего не сказала, костеря себя за то, что затронула эту тему. Конечно, у Юрки была любовь, может, даже не одна. Он ведь красавцем был. Но, вернувшись уродом, он так и не нашел в себе силы показаться кому-нибудь на глаза. Что он мог там увидеть, кроме отвращения и ужаса.

А ведь он так еще молод — моложе ее. И ему тоже хочется любить. Только вот кто полюбит его? Такого урода?

Это были страшные мысли, и Настя поспешила отогнать их подальше, пока Юра не понял, не почувствовал ее жалость. Этого он не любил.

На следующий день Чеченец проснулся рано, как и обычно. Настя ушла на работу, да и он засобирался по делам. Петь песни в переходах было единственным занятием, которое он мог себе позволить, находясь среди людей. Конечно, он мог бы лепить пуговицы и строчить наволочки, как предлагалось в газетных объявлениях, но подобная работа Чеченцу не улыбалась.

Иногда он неплохо зарабатывал и вносил свой вклад в семейный бюджет. Но сестра редко брала его деньги, разве что в случае острой необходимости. Все равно — это были жалкие крохи по сравнению с тем, что он мог бы заработать, будучи здоровым мужиком.

Петь ему нравилось. Еще в школе замечали, что у Чеченца красивый голос. В армии научился играть на гитаре. Теперь «пригодилось».

На сегодняшний день у Чеченца была запланирована особая миссия. Правда, пришлось дожидаться вечера, когда на улице начнет темнеть, и ночные бабочки стайкой прилетят на улицы родного города в поисках денежной наживы.

Не то, чтобы Чеченец уважал проституток. Некоторые вызывали у него отвращение — опустившиеся, немытые наркоманки — такие, что топят своих новорожденных детей в лужах и выбрасывают на помойки из-за того, что прозевали вовремя сделать аборт. Или денег не было.

Но находились среди них и те, кого на панель толкнула нужда или отсутствие иного выхода. Гражданки других государств, приехавшие в поисках безоблачного счастья и гигантских возможностей — их подставляли, кидали на деньги, отбирали паспорта, избивали, принуждали торговать своим телом.

Дочери наркоманов и алкашей, «проданные» за долги.

Ступив на подобный путь, редко когда находили выход, втягивались, черствели душой, умирали личностью и уже не стремились обратно.

Чистый, наивный, розовый мир казался им чужим и отталкивающим. Голубой Замок. Фата-Моргана. Мираж. Там не нужны были дочери темноты.

Год назад Чеченец познакомился с Наташей. Сначала ему казалось, что она ничем не отличается от других. Такая же потертая, битая жизнью. Когда-то ее можно было назвать красивой, но не сейчас. Уж слишком уставшими и постаревшими были ее глаза.

Чеченец не заметил, как привязался к ней, хотя они почти не разговаривали. Наташа нередко становилась в метро рядом с ним и слушала, как он поет, и тогда из-под ресниц ее сочилась жизнь.

Родственные души, карабкающиеся по скользкой стене жизни без фонаря. Затоптанные на самое дно, и обоим заказан путь наверх — в светлые, теплые волны.

Наступил вечер. Чеченец собрал всю заработанную за сегодня мелочь в карман и уложил гитару в чехол. Затем он не спеша, прихрамывая на левую ногу, стал карабкаться по ступенькам наверх. Наташа стояла обычно на этом самом месте.

Сегодня ее там не оказалось. Очевидно, клиент. Чеченец решил подождать, сидя на скамейке у входа. Проходившие мимо парочки настороженно косились в его сторону, девушки испуганно моргали накрашенными ресницами и спешили прочь. Несколько подростков подкрались сзади, намереваясь засунуть петарду ему в чехол. Со слухом у Чеченца проблем не было. Он выждал нужный момент и перехватил наглую руку с зажженной петардой. Еще совсем детская ладонь хрустнула в сильном кулаке Чеченца. Петарда упала на землю и взорвалась прямо под ногами у нерадивого шутника. Тот вскрикнул, испугавшись, однако, совсем не взрыва. Выражение глаза у Чеченца было такое, что подросток едва не описался от страха.

Что ему петарды — так, хлопушка, даже не детская, — ясельная. Рядом с ним взрывались настоящие гранаты, разрывающие на куски человеческие тела.

Но вот задатки жестокости — даже у подростков, свойственные этому возрасту, — вызвали настоящую злость, явственно проступившую в каждой уцелевшей черте лица калеки.